О меньшевиках левые сегодня говорят либо в негативном ключе, либо вообще не говорят. Но посмотрим, что они (меньшевики-интернационалисты) писали о проблемах диктатуры пролетариата и построении социализма в России. Многие мысли совпадают с критикой большевистского опыта другими марксисткими течениями, более революционными.
 |
| Милиция РСДРП |
Рафаил Абрамович. Из статьи "Мировой меньшевизм".
Представление о том, что революция в России, даже в случае, если она вспыхнет и в других странах Европы в результате войны, сможет в нашей отсталой стране перейти в социалистическую, коренным образом противоречило всем основным тезисам русского марксизма. Не только «Группа Освобождения Труда», но и РСДРП и на первом съезде в 1898 г., и даже на втором съезде 1903 г., где главными авторами программы были Ленин и Плеханов, — категорически отрицали возможность непосредственного «прыжка» из царизма в социалистическую революцию. И ленинские апрельские тезисы даже и в среде самой большевистской партии наткнулись на очень резкую и сильную оппозицию. Об этом всем известно, и об этом уже в свое время много «писали. Особенно красочное описание этих опоров дал в своих «Записках революции» Суханов. Но что как-то осталось в тени и не было выявлено — это то обстоятельство, что даже сам Ленин, настаивавший на превращении русской революции в социалистическую, всё же (представлял себе эту политику социализма для России далеко не в той утопической форме, как этого можно было опасаться.
Конечно, Ленин был человек лукавый и иногда сознательно скрывал свою мысль под двусмысленной формулировкой. Так, например, произошло с лозунгом гражданской войны. Когда Мешковский, бывший большевик, обвинил Ленина в разжигании гражданской войны и упрекнул его в том, что он хочет занять освободившийся трон Бакунина, Ленин на это ответил, что во всем его докладе даже ни разу не были упомянуты слова «гражданская война». Но из протоколов 7-ой Конференции РСДРП(б) (Москва, 1958) видно, что он сознательно замалчивал то, к чему он на самом деле очень определенно и с большой энергией стремился; умолчание о гражданской войне было средством скрыть эту его идею от глаз рабочих. Конечно, то, что он говорил о социализме тоже, может быть, было лукавством. Но так как это говорилось именно на закрытых собраниях, а не для публики, то, может быть, Ленин был искренен в вопросах о тактике при проведении социалистического строя в России.
В своих выступлениях на VII Всероссийской конференции 24-29 апреля (7-12 мая) 1917 г. он категорически настаивает на том, что совершенно бессмысленно и нелепо говорить о немедленном осуществлении социализма в России, в стране с огромным большинством крестьянско-мелкобуржуазного населения, которое на сторону социализма привлечь нельзя. Он говорил: первая мера, которую нужно будет провести большевистской партии, когда она возьмет власть — это национализация земли. Эта мера остается в рамках буржуазного строя, даже если она будет очень радикальна. «Вторая мера. Мы не можем стоять за то, чтобы социализм ''вводить" — это было бы величайшей нелепостью. Мы должны социализм проповедовать. Большинство населения в России — крестьяне, мелкие хозяева, которые о социализме не могут и думать».
Однако, если внимательнее проанализировать все высказывания Ленина о характере будущей революции, как те, которые он сделал до мировой войны, так и те, которые были написаны в первые дни февраля («Письма издалека»), то совершенно очевидно, что у Ленина в этом вопросе была большая раздвоенность: очень резкие и категорические осуждения бессмысленных утопий о возможности в России социалистической революции перемежались у него с внезапными порывами совершенно утопического характера. Да и самая его борьба против утопизма была подчас так резка и сопровождалась такими повторениями, которые вызывали впечатление, что Ленин старался убедить самого себя, а не только своих противников-утопистов. Как говорит Шекспир: эта леди слишком много отрицает, чтобы ей можно было верить.
Вопрос о двух душах Ленина слишком сложен, чтобы можно было его затронуть мимоходом в небольшой статье. Но та неожиданная легкость, с которой Ленин захватил власть в октябре, то совершенно поразительное отсутствие всякого серьезного сопротивления победе «социалистической революции» в России, та быстрая и бескровная победа над капитализмом, которую большевики одержали, вскружили Ленину голову. Для него неожиданно открылись широкие просторы для экспериментов астрономического масштаба, и нигде не видно было противника, который мог бы преградить ему путь.
Вот как об этом говорил сам Ленин 17 октября 1921 года на втором всероссийском съезде политпросветов:
«По заключении Брестского мира опасность, казалось, отодвинулась, можно было приступить к мирному строительству. Но мы обманулись, потому что в 1918 г. на нас надвинулась настоящая военная опасность — вместе с чехословацким восстанием и началом гражданской войны, которая затянулась до 1920 г. Отчасти под влиянием нахлынувших на нас военных задач и того, казалось бы, отчаянного положения, в котором находилась тогда республика, в момент окончания империалистической войны, под влиянием этих обстоятельств и ряда других, мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение.
Не могу сказать, что именно так определенно и наглядно мы нарисовали себе такой план, но приблизительно в этом духе мы действовали. Это, к сожалению, факт. Я говорю, к сожалению, потому что не весьма длинный опыт привел нас к убеждению в ошибочности этого построения, противоречащего тому, что раньше писали о переходе от капитализма к социализму...».
Это Ленин писал три с половиной года спустя после приступа к военному коммунизму в марте 1918 г. На самом деле предыстория и история буйного припадка утопизма в форме военного коммунизма была гораздо сложнее. Мы имеем свидетельство Троцкого о том, что в начале 1918 г. Ленин почти на каждом заседании Совнаркома настаивал на том, что в России социализм можно осуществить в шесть месяцев. Троцкий замечает, что, когда он впервые услыхал этот срок, он был поражен — шесть месяцев, а не шесть десятилетий или, по крайней мере, шесть лет? Но нет, Ленин настаивал на 6 месяцах. И в марте. 1918 г. началось проведение этого плана непосредственного перехода к «коммунистическому производству и распределению». Об этом Ленин писал тогда в общих чертах в своей брошюре против Каутского1, которую Мартов тогда назвал «плевком в седую бороду Каутского».
В этой брошюре Ленин, повторяя то, что он говорил на VII партийной конференции, признает, что октябрьская революция была в своем первом периоде, до Брестского мира, по своему существу, буржуазной, ибо ее основная социальная задача была — передать землю крестьянам, а это могло быть сделано только в блоке со всем крестьянством, как классом, и никаких социалистических задач в этот момент себе ставить нельзя было. Но вот, начиная с весны 1918 г., большевистская власть начала осуществлять пролетарскую социалистическую революцию. Эту задачу уже нельзя было осуществить в блоке с крестьянством, как классом, ее можно было проводить только опираясь на пролетариат в городе и на пролетарские и полупролетарские элементы в деревне. А для этого надо было эти пролетарские элементы крестьянства оторвать от среднего крестьянства и противопоставить деревенской буржуазии путем разжигания классовой борьбы в деревне. Для этого были созданы Комитеты Бедноты, во главе которых стали коммунисты. Начался Октябрь в деревне. И вот как Ленин красочно описывает осенью 1918 г. ход своей пролетарской революции в деревне.
«Советская республика посылает в деревни отряды вооруженных рабочих, в первую голову, более передовых, из столиц. Эти рабочие несут социализм в деревню, привлекают на свою сторону бедноту, организуют и просвещают ее, помогают ей подавить сопротивление буржуазии ...действительный круг сторонников большевизма вырастает необъятно, ибо просыпаются к самостоятельной политической жизни десятки и десятки миллионов деревенской бедноты, освободившись от опеки и влияния кулаков и деревенской буржуазии» (курсив оригинала). (Ленин, т. 28, стр. 279-280).
Трудно теперь понять, каким образом Ленин мог быть столь ослеплен нашедшей на него волной утопизма и бланкизма, но каждому изучающему историю лета 1918 г. совершенно ясно, что нарисованная им идиллическая картина непосредственного построения социализма в деревне ничего общего с реальной действительностью, не имела. Наоборот, все газеты того времени, не только такие, как «Новая Жизнь» или еще появлявшиеся тогда другие социалистические газеты, но и казенная печать почти в каждом номере заполнены перечислением «кулацких восстаний» в деревне и описанием непрерывной малой войны за хлеб. «Отряды вооруженных рабочих» преимущественно из «авангарда» встречались крестьянами, у которых этот «авангард» старался отнять последний хлеб, в штыки. Эта война за хлеб вскоре неизбежно и логически перешла в большую гражданскую войну, затянувшуюся почти на три года.
С началом гражданской войны и необходимостью построить народную армию, главным образом, состоявшую из крестьян, Ленин должен был отказаться от дальнейшей политики построения социализма в деревне. Комбеды были распущены, Октябрь был объявлен законченным, началось заигрывание со средним крестьянством.
Но совершая под давлением горькой необходимости полное отступление от своей позиции проведения социализма в деревне, Ленин весь этот вопрос о взаимоотношениях с крестьянством совершенно обошел в своем докладе на 2-ом Съезде профсоюзов. Отделываясь общими фразами, возвращаясь в сотый раз к сравнению Октября с Парижской Коммуной, и к тому, что Маркс о Коммуне говорил, он призывал рабочих-профсоюзников превратить профсоюзные организации в подсобные органы пролетарской диктатуры.
Подтверждая правильность характеристики, данной ему Луначарским, Мартов в своем докладе немедленно ударил по этому пункту. «Докладчик от коммунистической партии», как Мартов все время называл Ленина, «по-видимому, забыл, что его диктатура уже вовсе не пролетарская. Ведь он в своей брошюре о Каутском указал на то, что диктатура не была пролетарской в Октябре и должна была превратиться в пролетарскую в ходе той новой кампании, которую Ленин, при помощи комбедов, начал весной 1918 г. Но ведь от этой идеи он должен был отказаться и отказался. Теперь ведь уже нет речи о том, что диктатура является диктатурой пролетариата города и пролетариев деревни. Теперь к блоку с диктатурой, борющейся в гражданской войне за свое существование, привлечено и среднее крестьянство, то есть огромное большинство мужицкой России. Какая же это диктатура пролетариата и почему профессиональные союзы должны стать органами правительства, построенного на двух классах, — с одной стороны, городского пролетариата, с другой стороны, огромной массы мелкобуржуазного крестьянства, интересы и психология которого не совпадают с интересами и психологией пролетариата. «Докладчик» был логичен, когда писал Каутскому, что диктатура превращается в пролетарскую. У «докладчика» нет никакой логики, когда он говорит это теперь, после того, как попытка превратить диктатуру в чисто пролетарскую разбилась».
И безжалостный Мартов продолжал: Ленин, цитирует Маркса, который воспел Парижскую Коммуну 1870 г. за то, что она была первым и подлинным воплощением диктатуры пролетариата. Это верно, но он забыл прибавить, что Маркс основную добродетель Парижской Коммуны видел именно в том, что эту диктатуру пролетариата она осуществляла в формах демократической свободы для всех граждан, а не только для рабочих, и «подотчетности, ответственности и зависимости всех и всяких органов власти от самого пролетариата, от самих граждан». Вот эта основная характеристика Парижской Коммуны, которую так высоко ценил Маркс, совершенно отсутствует в той диктатуре, которую создает в России «докладчик». И Мартов прибавляет: «тут все спорят о том, должны ли быть профессиональные союзы независимы от власти и я совершенно согласен с тем, что профессиональные союзы не должны быть подчинены государству, управляемому двумя классами. Но основная проблема не проблема независимости профсоюзов, а гораздо более коренная и важная проблема, проблема независимости власти от народа, от рабочих. Вопрос о том, существует ли в советской России подотчетность, ответственность и независимость всех и всяких органов власти от самого пролетариата, самих граждан? Все знают что об этом нет и речи. И в этом вся суть».
Ленин заключительного слова на съезде не взял и потому на поставленные ему каверзные вопросы Мартова не ответил. Не ответили на них и менее подкованные в теориях коммунисты, выступавшие позднее, как Томский. И это молчание большевиков вряд ли было случайным. Причины этого молчания станут ясными, если ознакомиться с тем, что сами большевики, и местные делегаты и центровики, говорили по вопросам о взаимоотношениях органов власти и населения, в частности, крестьянства, на состоявшемся два месяца спустя 8-ом Съезде коммунистической партии. Приведу только несколько наиболее ярких цитат:
Ногин: «...мы получили такое бесконечное количество ужасающих фактов о пьянстве, разгуле, взяточничестве, разбое и безрассудных действиях со стороны многих работников, что просто волосы становятся дыбом» (Протоколы 8-го Съезда, стр. 145).
Сосновский: «Когда мне пришлось объезжать провинцию с поездом имени Ленина, я увидел, что у нас есть склады книжные, есть кинематограф, но одного нет: надо было иметь арестантский вагон и целые Исполкомы и Комитеты погружать и везти в Москву» (там же, стр. 150).
Сапронов: «...с такими комиссарами надо бороться самым решительным образом, надо бороться организованным путем, через партию, исполкомы и т.д. Может быть, арестовывать целые исполкомы» (там же стр. 173).
Волин: «В некоторых губерниях слово коммунист вызывает глубокую ненависть не только у кулацкого элемента, но подчас и в среде бедняков и середняков, которых мы разоряем».
И еще: «...тех безобразий, которые наблюдаются сейчас при сборе чрезвычайного налога, не было бы, если бы не было так называемых "экономистов" стоящих во главе исполкомов». (Там же, стр. 176).
Как тут не вспомнить предвидения Мартова, сделанного им и напечатанного в этой же книге в письме к Н.С.Кристи от 30 декабря 1917 г.? Он писал, что под обманной вывеской «диктатуры пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически-русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитством, распущенностью, безответственностью и проч. Очевидно, Мартов глубже Ленина понимал, во что выльется на деле «Парижская Коммуна», построенная на принципе независимости диктаторской партии, без ответственности перед народом и перед рабочими массами.
Но правы были Мартов и его последователи и в другом, самом решающем отношении. Тот путь прямого и непосредственного перехода к социализму, который избрали вожди Октября, в исторической перспективе оказался на самом деле гораздо более обходным, извилистым, а главное бесконечно более дорогим, чем путь, который отстаивали социал-демократы. Гражданская война, намеренно и сознательно развязанная большевиками и роспуском Учредительного Собрания и отказом от всякой зависимости от воли народных масс, не только трудовых крестьянских, но и самого рабочего класса, — дорого обошлась трудящимся России и всей стране.
Коммунист Л. Крицман в своей книге «Героический период русской революции» и большевистский статистик из бывших меньшевиков Струмилин подсчитали, что количество людей, преждевременно погибших от болезней, эпидемий, голода в период между 1-м января 1918 г. и 1 июля 1920 г. в перечислении на все области, занятые советами, достигло 9 миллионов. Сюда не входили сотни тысяч солдат, красной и белой армий, погибших в боях или от ранений на фронтах гражданской войны. Если к этому прибавить еще те 5-6 миллионов, которые погибли во время страшного голода 1921–23 г.г., то народы России заплатили за большевистский эксперимент немедленного перехода к социализму 15 миллионами жизней, не говоря уж о неисчислимых потерях, страданиях материальных, или экономических и моральных.
Мартов до этого не дожил, но ведь теперь мы знаем, что продолжающееся существование советской власти привело уже после смерти и Мартова и Ленина к сталинской насильственной коллективизации, обошедшейся крестьянству народов России, если включить сюда и голод 1932-33 г.г. еще в 7 или 8 миллионов душ, к которым надо прибавить и миллионы погибших в лагерях во время сталинской генеральной линии и чисток, и те десятки миллионов, которые погибли в сознательно развязанной Сталиным второй мировой войне.
Мартов всего этого, конечно, предвидеть не мог. Да и никому в мире не могла тогда прийти такая безумная мысль, что страна социализма, хотя бы и утопического, превратится в самую жестокую и бесчеловечную тоталитарную деспотию, которая породит и итальянский фашизм, и гитлеризм, и которая до сих пор продолжает оставаться самой серьезной и опасной угрозой для мира всего мира. Мартов, конечно, этого не предвидел. Но его чутье, его интуиция ему подсказывали, что большевизм является несчастьем для рабочего класса, а не осуществлением его мечты о тысячелетнем царстве братства, равенства и свободы.
Если отцом мирового большевизма стал Ленин, то Мартову выпало на долю стать идеологом мирового меньшевизма. Напечатанные в этой книге письма Мартова показывают, как искренне, ища истину, Мартов старался понять феномен большевизма русского и мирового.
Но его анализ привел его к выводу, что это путь, на который не должна встать ни российская социал-демократия, ни демократический социализм во всем мире. Даже короткий опыт жизни под большевистской диктатурой убедил Мартова в том, что путь большевизма для пролетариата гибелен и не может его привести к торжеству социализма, — подлинного социализма, а не того, который под вывеской «диктатуры пролетариата» на самом деле приводит к господству совершенно иных слоев и групп, ничего общего с интересами пролетариата не имеющих.
И это свое убеждение он сумел передать и привить всему социал-демократическому движению в Европе (и в Америке), когда в октябре 1920 года партия послала его своим делегатом на съезд независимой социалистической партии Германии.
Я не собираюсь защищать здесь тот тезис, что если бы Мартов не выехал заграницу, то история рабочего движения в Европе пошла бы иным путем, чем она в действительности пошла. Вероятно, европейский пролетариат своими собственными силами доработался бы до той позиции, которую он занял при помощи и под влиянием Мартова. Но без его появления заграницей в конце 1920 года и его энергичной работы там до его смерти в апреле 1923 г., процесс освобождения революционно настроенных социалистических масс пошел бы гораздо медленнее и, быть может, не совсем в той форме, в которой он произошел. Во всяком случае можно оказать, что, без появления Мартова на съезде Независимой Партии в Галле в октябре 1920 г., раскол в среде Независимой Партии, который намечался уже раньше, не произошел бы в том виде, в котором он имел место под влиянием долгой речи Мартова, которая произвела на съезде огромное впечатление своей искренностью, убедительностью и силой. Тот факт, что Мартов сам уже говорить не мог, а свою речь написал и ее в немецком переводе огласил наш товарищ Александр Штейн, не помешало доводам Мартова произвести переворот в воззрениях целого ряда лидеров этой партии, как Гильфердинг, Брайтшейд, Ледебур, Криспин, Диттман и многих других, и окончательно рассеять их колебания.
Такое же влияние Мартов имел и на таких влиятельных вождей левого крыла социалистических партий в других странах, как Фридрих Адлер, Отто Бауэр, Данненберг в Австрии (Бауэр пришел к Мартову еще когда был военнопленным в России и ему, благодаря вмешательству Мартова, была дана возможность приехать в Петербург и там он подружился с Мартовым, которого он раньше почти не знал), Леон Блюм, Поль Фор, Александр Брак, Орест Розенфельд и многие другие во Франции, Вандервельде и де Брукер в Бельгии, вожди Независимой Рабочей Партии в Англии, или Серрати в Италии, Морис Хилквит, Евгений Виктор Дебс в США, и т.д.
Можно с уверенностью сказать, что без Мартова не удалось бы созвать в декабре 1920 года той конференции в Берне, которая постановила создать так называемый Венский Интернационал на международной социалистической конференции, которая состоялась в феврале 1921 года в Вене, и на которой Мартов еще успел присутствовать.
И только благодаря престижу Мартова, который сумел сломить сопротивление, так называемого, Второго Интернационала, удалось создать в апреле 1922 г. конференцию Трех Интернационалов, которая, правда, ни к какому единому фронту социалистов с коммунистами не привела, но заложила моральную основу для объединения Венского Интернационала со Вторым на Гамбургском съезде.
 |
| Лидеры меньшевиков в Стокгольме, 1917 |
На Гамбургском съезде Мартова уже не было, он умер незадолго до того. Но пользуясь тем престижем, который был создан Мартовым, его сотрудники и товарищи добились на Гамбургском съезде прочного и почетного места в новосоздаваемом социалистическом и рабочем Интернационале и были включены не только в Исполнительный Комитет, но и в Бюро Интернационала, в котором они продолжали состоять до самороспуска этого Интернационала в марте 1940 года после оккупации почти всей Европы немецким вермахтом, который тогда еще работал в полном согласии и при поддержке «пролетарской диктатуры» Сталина. Включение русских меньшевиков и эсэров в Социалистический Интернационал прошло не без внутренней борьбы. В политической комиссии Гамбургского съезда ее председательницей, знаменитой британской социалисткой Беатрисой Вебб, было внесено предложение о том, чтобы люди, ведущие борьбу против существующего в их стране социалистического правительства, были исключены из Социалистического Интернационала.. Но огромное большинство комиссии отвергло предложение Беатрисы Вебб, и Конгресс под влиянием таких левых, как Адлер, Бауэр, Блюм, Криспин и Хижвит, принял решение совершенно противоположного характера. Он осудил преследования против социалистов и систему террора в Советской России, заявил о своей солидарности с русскими демократическими социалистами и обещал им свою моральную и материальную поддержку.
Так морально победил мировой меньшевизм, ставший официальной идеологией всех социал-демократических рабочих партий во всем мире. Они отказались принять 21 условие Зиновьева и отвергли вступление в Коминтерн. В социалистической среде прошла волна раскола по линии: социал-демократия или коммунизм. И огромное большинство организованного пролетариата в ту эпоху осталось в лагере «мирового меньшевизма». Оно отказалось принять идею террористической диктатуры меньшинства как путь к построению подлинного социализма. Оно твердо стало на ту точку зрения, что политическая демократия и свободное самоуправление трудящихся масс во всем мире является не только предпосылкой для построения социализма, но и жизненным элементом в самом процессе приближения к социализму.
За истекшие годы основное русло рабочего движения в основных странах Европы еще больше утвердилось в убеждении, что деспотический социализм, как он осуществлен в странах коммунистического блока, является лишь одной из форм тоталитаризма и ничего общего не имеет с тем, что является подлинным социализмом, — миром братства, равенства и свободы.
В этом мировом процессе формирования антикоммунистического, антитоталитарного демократического социализма Мартов, его идеи и его партия сыграли немалую роль.
